Дочь Роксоланы - Страница 86

Миновало лишь два года, как Смерть возвратилась на битву со мной. И битва та началась страшнее, чем в первый раз. Азраил теперь избрал иное место для схватки и других врагов как свое средство. Он бросал мне вызов, гордясь многочисленностью подданных своих и будучи уверенным в победе. Но я принял вызов Смерти. Я не был столь самоуверен, как она, но все же превзошел ее повторно. Слышал я хохот Азраила и видел его бойцов, подобно саранче многочисленных, опорой же мне было лишь мужество и небольшая группка сомкнувшихся рядом храбрецов. Тогда я принял решение не говорить себе даже в мыслях, что это – Смерть моя и моего войска, чтобы не предаться отчаянию. И принял также решение не защищаться, но лишь разить. Однако Азраил вновь косил моих бойцов, не задевая меня самого. И все же была надежда: солнце шло к горизонту стремительно, словно бы тоже сраженное меткой стрелой. Наступит ночь, а вместе с ней возможность остаться в живых. Но прежде чем ночь настала, Смерть пришла в неистовство, испытывая все больший гнев на нас, весь день противостоявших ей столь смело. Нацелила на меня удар одного из своих бойцов, стремясь разрубить до сердца, но взмах клинка оказался неверен и лишь отсек левую руку ниже локтя. Азраил, повторюсь, не всегда разит удачно. В этот раз он отнял у меня возможность вести бой дальше, но не саму жизнь и не возможность воевать вообще. И еще я упоминал, что не всегда Смерть храбра и готова на поединок – случается, она, напротив, труслива. Она наносит удары в спину, исподтишка кусает вновь и вновь, скрывается от противника под землей.

Но в тех случаях, когда Азраил начинает схватку открыто, он появляется на коне, черном или белом, бесстрашно обнажает свой клинок, оказавшись лицом к лицу даже с прославленными воителями. В иных же случаях возникает бесшумно за спиной, не бросая вызов открыто; не рубит, но жалит; кусает в пятку, а не бьет в шею.

Но я, пусть и близок к завершению мой путь, по-прежнему противостою Азраилу как воину. Так что придется ему прийти ко мне в ином обличье, явив прелесть несказанную, сладость поцелуя, от которого нет противоядия…»

Доку встряхнулся – и наваждение исчезло. Тогда он пожал плечами. В том, что касалось смерти, его трудно было чему-либо еще научить, человек ли возьмется делать это или призрак.

Вот тут-то и сверкнул на листе пергамента кровавый оттиск. Всего лишь на миг, прежде чем исчезнуть.

А второй отпечаток появился на стене покоев, прямо перед выходом.

Третий – в дальнем конце коридора.

Четвертый…

* * *

А дальше было так: внизу оказалось темно и тесно, не замахнуться толком молотком, не понять, куда лучше направить долото. Правда, не понять и не замахнуться – это лишь в первые минуты. Потом они все же приноровились. Тарас приладился работать на ощупь, Ежи налег на плиту, ощутил, как она стала поддаваться…

И еще он вдруг скорее ощутил, чем услышал, скрежет сверла, проникающего в стык плит извне. Это снаружи кто-то подступился с буравом. Или пытался подступиться.

Но толчок уже было не остановить. Ежи вышиб плиту плечом и вывалился вместе с ней, буквально налетев на стоящего у изножья башни человека, сгреб его в объятия, ткнувшись лицом в его лицо, как для поцелуя…

В его лицо? В ее лицо!

– Меня зовут Орыся, – прошептала она. – Мы еще не на воле. Но так – правильно. А теперь разожми свои лапы и слезь с меня, пока тебя не загрызли!

– Кто? – ошеломленно пробормотал Ежи.

– Точно не я. Но есть тут один, кто прямо-таки жаждет тебя загрызть. Так что лапы прочь и слезай – медленно, осторожно…

И вдруг, зажмурившись, быстро поцеловала его.

4. Время выбора

Воздух тут, снаружи, был слаще, что ли? И звезды с луной ярче? Ну, луна в темницу старалась не слишком-то и заглядывать.

Или просто так казалось после неволи?

Недавние пленники ошарашенно и даже с некоторым удивлением оглядывались вокруг, вдыхая полной грудью свежий, пропитанный иными, не тюремными ароматами, воздух. Свобода!..

Даже на слух это слово столько всего в себя вбирало, столько значило, что нет и не будет его важнее на свете. Особенно для них, после всех злоключений, с ними случившихся, после столь ненавистного плена. Свобода!..

И Ежи, и Тарас словно опьянели: голова кружилась похлеще, чем от вина. Но такое было обоим в радость, нисколько о том они не жалели.

Свобода!..

Но ведь еще не настоящая, не полная, так же? Разия, Орыся то есть, она ведь сказала: «Мы еще не на воле».

Девушка, тоже сама не своя от удачно начавшегося побега, нашла в себе силы произнести твердо и решительно:

– Потом надышитесь. Сейчас спешить надо. Молотки не забудьте, оба, и два зубила тоже! А пока не пройдем Грозную башню и не доберемся до байды, даже думать не смейте о свободе!

И то верно. Многие поплатились головой, преждевременно радуясь, что сумели избежать той участи, которая была им уготована. И неважно уже, отчего это произошло – то ли по неосторожности, что чаще всего бывает, то ли по неопытности, то ли по прихоти судьбы. Пусть последняя к ним теперь и благоволит, но это вовсе не значит, что допустимо расслабиться, слишком рано поверив в успех задуманного. Поскользнуться можно и на последней ступеньке.

Она не поняла, отчего Тарас после ее слов о байде словно остолбенел, а Ежи, покачав головой, заметил: «Видать, нас обоих и вправду спасет кнеж Дмитрий, суденышко легкое, неуловимое». Но казак тут же нахмурился.

– Почему нет Михримах? – почти в полный голос выкрикнул Тарас.

– Она должна ждать нас снаружи, возле Грозной башни, – уверенно ответила Орыся, но что-то с этой уверенностью было не до конца ясно: может, даже ей самой. Показала на корзинку: – Видишь, ее Хаппа со мной…